Овернский клирик - Страница 44

Я понимаю, что проснулся в полной тишине. Ансельм спит тихо, но храп достойного брата Петра слышен издалека. Прежде чем встать, я несколько мгновений лежал, прислушиваясь. В доме пусто. Это подтвердила свеча, которую я не без труда нашел на столе. Итак, достойные братья решили воспользоваться сном своего строгого наставника. Как именно, я уже догадался.

Дверь сарая оказалась приоткрытой, и я сразу же услышал чей-то голос. В первый миг я никак не мог сообразить, но затем понял. Брат Ансельм! Но говорил он – точнее, читал – не на привычной мягкой латыни, а на безупречном «ланг д’ок», слегка грассируя и налегая, как это делают провансальцы, на звук «а»:

– Боярышник листвой в саду поник,
Где донна с другом ловят каждый миг:
Вот-вот рожка раздастся первый клик!
Увы, рассвет, ты слишком поспешил…

– Ах, если б ночь Господь навеки дал, – тут же вступил звенящий голос Анжелы, – и милый мой меня не покидал. И страж забыл свой утренний сигнал. Увы, рассвет, ты слишком поспешил…

Подслушивать, что бы ни говорил паршивец Ансельм, грех, но жаль прерывать такое. Тем временем девушка замолчала и вновь послышался голос итальянца:

– Красавица прелестна и мила и нежною любовью расцвела, но бедная, она невесела, – увы, рассвет, ты слишком поспешил!

Молчание… Я решил, что пора наводить порядок, но тут вновь заговорил Ансельм, на этот раз на привычной латыни:

– Эта альба не из лучших, но вы хорошо читали, дочь моя.

– Вы тоже, отец, – теперь в голосе Анжелы слышалась насмешка. – Вы бы вполне могли выступать вместе с жонглерами.

– Ну конечно! Видишь, брат Петр, до чего мы дожили? Благородные альбы читаются оборванцами на площадях!

– А вам не кажется, отец, что вы меня оскорбляете? – на этот раз девушка не шутила.

– Я уже говорил как-то: вы очень красивы, донна, – столь же серьезно ответил итальянец. – Ваш голос чист и благозвучен, сами вы смелы и отважны. Но вы – жонглерка. Я не судья вам, но если б имел право судить…

– То отправили бы меня в монастырь до Страшного Суда!

– Брат! Дочь моя! – послышался растерянный голос Пьера. – Ну что вы ссорить!..

Я мысленно призвал на помощь Святого Бенедикта и переступил порог. Огонь свечи сделал тайное явным: пустой котелок посредине, три фигуры – две в белых плащах, одна – в темном. Лицо Анжелы все еще хранило следы обиды, Ансельм казался невозмутимым, а нормандец – слегка испуганным,

– Мир вам, дети мои, – вздохнул я. – Сейчас отлучить вас от Святой Католической Церкви или чуть погодя?

– И ввергнуть в геенну огненную, – печально отозвался Пьер. – Где быть крик, вопль и скрежет зубный…

– Зубовный, – я покачал головой. – Вы безнадежны, брат Петр! Итак, не слышу мольбы о пощаде.

– Пощадите, отец Гильом! – тут же забубнил Пьер. – Ибо не делать я ничего грешного, а лишь относить сей юнице ужин, дабы не помереть ей с голода.

– Пощадите, пречестной отче! – в тон ему загнусил Ансельм. – Ибо пришел я в хлев сей, дабы не оставлять брата Петра наедине с юницей, как и велит устав Святого Бенедикта. И не возжигали мы огня, дабы не видеть ее лика, – как опять же велит наш устав!

– А меня и щадить не надо, – достаточно нагло заметила юница. – Если монахам нельзя общаться с девицами, то девицам общаться с монахами никто не запрещает.

– Отлучу, – решил я. – Отторгну негодные члены от тела церковного…

– …Как паршивых овец от стада, – подхватил Ансельм. – А что, отец Гильом, вы можете.

Я присел рядом с молчаливо сопящим Пьером, в очередной раз прикидывая, как бы на моем месте поступил Святой Бенедикт. Ничего путного в голову не приходило.

– А речи мы вели невинные, – продолжал наглец Ансельм, – даже душеполезные, ибо говорили о преимуществах любви духовной над любовью плотской. И как пример злопагубности последней, читали альбу, которую вы, отец Гильом, вероятно, слышали, стоя за дверью.

– Ага, – подхватил Нормандец. – Мы это… душеполезно разговаривать!

– Кыш! – не выдержал я. – Бегом! И смотрите – кого поймаю, ей-богу, придушу!

Братьев как ветром сдуло. Анжела улыбнулась и, как ни в чем не бывало, пожелала спокойной ночи.

…Брат Петр уже вовсю похрапывал. Я отозвал Ансельма в сторону и кивнул на скамью. Итальянец пожал плечами:

– Не надо, отец Гильом. Сейчас вы скажете, что я – человек еще молодой, а в моем возрасте мирские соблазны особенно пагубны. И что я не должен потакать не только своим слабостям, но и слабостям таких смиренных братьев, как наш брат Петр. И что чтение стихов о любви – недостойное занятие для брата-бенедиктинца…

– Ну-ну, – вставил я. – Продолжай.

– Продолжаю, – Ансельм помолчал мгновенье. – А если серьезно, то я действительно не хотел отпускать брата Петра одного к этой юнице. И не потому, что они могли предаться блуду прямо в стойле…

– Постыдитесь, брат! – не выдержал я.

– Стыжусь… Я опасался иного. Знаете, о чем она начала расспрашивать, не успев даже отведать похлебки?

Он замолчал, предвкушая эффект, но я понял, что знаю ответ.

– О деле Жанны де Гарр.

– Да! Ее весьма интересовало, что мы здесь делаем, – притворяться сия юница не слишком умеет. Ей, конечно, известно, зачем мы пришли в Артигат.

– И она сама оказалась здесь не случайно.

– Конечно! И встретила первым именно смиренного брата Петра. Надеюсь, он не успел ей рассказать что-нибудь важное. Пришлось заговорить о трубадурах и альбах… Какая она все-таки дрянь!

– Брат Ансельм! – не выдержал я.

– А как это еще можно назвать? Она просит помощи, просит защиты, а сама…